Закрой глаза.
Голос отражается эхом, проникает глубоко в воспоминания, теплые и нежные, едва-едва, почти незаметные, зарытые глубоко и спрятанные в запертый на ржавый ключ сундук.
Голос смешивается с другими и отзывается внутри какофонией, холодной рекой заливает легкие, не дает дышать; и кажется — сейчас задохнешься. Но паника не возвращается. Её никогда и не было, только осознание.
Отрезвляющее.
Желание пойти наперекор, нарушить приказ и не закрывать глаза слишком сильное, до жжения в легких; хочется увидеть, почувствовать, впитать в себя то что скрывали, принадлежащее ей по праву рождения, отнятое и заброшенное в пыльный чулан как простую безделушку.

Не играй с ней!
На ощупь палочка кажется едва холодной. Пальцы покалывает, а сердце, кажется, сейчас выпрыгнет из груди — бьется о ребра с глухим звуком. Слишком тесно в этом мирке спрятанном от чужих глаз.
Подушечки пальцев скользят по завораживающему узору.
Гестия слышит только биение своего сердца.
А затем в уши ввинчивается резкий звук — это кричит мама; её едва кровоточащие губы искусаны больше обычного, лицо бледно, словно перед ней призрак а не родная дочь.
Отняли.
Вырвали, оставляя нервы покачиваться на едва ощутимом ветру.
Палочка выскальзывает резко, Гестия не успевает даже сжать ладонь чтобы защитить это сокровище, находку которая пылилась среди ненужных вещей с тех пор как они переехали в этот дом.
Обиженно сопит, пытается оправдаться, но мать словно и не слушает, отвечает неприязнью, почти ненавистью, пожаром отражающимся в глазах матери.
Гестия отвечает: кричит, обдает холодом, дыханием замораживающим, в корни волос проникающим. А затем выбегает из комнаты.
Подальше от неё.

Так же, как и отец.
Родители часто спорили. Когда думали что дочери нет дома, когда переходили на шепот и плевались друг в друга почти ядом, когда надеялись что не услышит. После этого отец обычно уходил, не в силах продолжать, а мама делала вид, словно ничего не произошло.

Долго скрывать не получится. Она вправе знать.

Ничего необычного. Никаких тайн, Гестия, просто мама с папой не сходятся во мнении насчет незначительного пустяка.
Одной не стоящей внимания глупости.
Но трещину, которая легла между ними, нельзя было перешагнуть вот так просто, нельзя было отмахнуться и забыть; чтобы затем просто похоронить её под горой старого мусора.
В итоге трещина расширилась, затянула в себя еще и Гестию.
Слишком много тайн и недомолвок, слишком много отчужденности. Словно стоит коснуться своей дочери и запаршивеешь.
Чумная, не иначе.

Хлопнула дверь. Громко, показательно, с вызовом.
Отец ушел, растворился в ночном воздухе, прошел сквозь пальцы словно туманная дымка.
Гестия слушала их затаив дыхание, в ужасе от того что может узнать, от того что её застукают и закончат разговор.
А затем вернулась к себе, сделала вид что спит.
Вскоре почувствовала на волосах ладонь матери и дрожащий голос, впивающийся в кожу тысячью иголок.
Она думает, им нужно уехать. Сейчас. Незамедлительно.
А как же отец?
Никаких вопросов и возражений.

Собирайся!

Погасили свет, заперли входную дверь и уехали.
Из дома а затем и Шотландии.
Она сбежала в ужасе, стараясь спрятаться, зарыться в нору как можно глубже, отсечь все воспоминания вместе с прошлым, вырвать их с корнем и сжечь.
Говорила — чтобы начать всё с чистого листа. Убеждала дочь и себя, полушепотом, сухим, без эмоций голосом.
Но тогда стоило оставить дочь вместе с отцом, открыть все тайны, сломать и выбросить палочку, которую так оберегала, которую взяла вместе с собой; и всё что мать старалась похоронить — отправилось вслед за ними, на самом дне чемодана, любовно завернутое в тряпочку.
Ничего не изменилось, только отца не было рядом.
Не связанного с дочерью кровью.

Настоящего отца Гестия и не знала — он  погиб когда она еще и не родилась, и вместе с ним стерлось нечто, связывающее мать с её миром — она спряталась от него, закрылась, но не смогла сбежать.
Встретила мужчину. Кажется, даже полюбила.
Тоже волшебника.
Но не рассказывала Гестии о настоящем, запрещала колдовать в их доме. Словно старалась вырезать даже сам воздух, в котором до последнего плавало волшебство.

Верни! Это моё!

Гестия дрожит: от переполняющей злости, от обиды которая норовит выскользнуть унизительными слезами. Она не знает что у неё отняли, но чувствует — так сильно, словно вот оно, под сердцем, можно коснуться, прижать к себе и никогда больше не выпускать из едва холодных пальцев.
Семью, отца и нечто, дарованное по праву рождения. Нечто, о чем она должна была знать.
Гестия вцепилась пальцами в обрывки знаний, подслушанных разговоров за столом; в воспоминания оставшиеся с раннего детства. И требовала.
И когда снова наткнулась на палочку — мама разозлилась.
Звонкой пощечиной.

Они переезжали с места на место, меняя школы, работу, сменяя знакомые лица совершенными незнакомцами.
Всё дальше и дальше, до тех пор, пока не захлебнулись ледяной водой, съезжая с моста в реку.
Она проникла внутрь, залила легкие, отзывалась всё нарастающим жжением.
Не смотри
Гестия не послушала. Пошла наперекор.
И до тех пор пока в глазах не потемнело — видела перед собой только стихию, забирающую обе жизни.

Очнулась она на больничной койке, в окружении врачей, в глазах которых читалась жалость.
Они говорили, и кажется задавали вопросы, ждали ответа,  — губы шевелились, но звука не было, только белый шум, помехи, которые не разобрать.

У неё шок

Она отвечала безучастным, почти пустым взглядом.
Возвращалась раз за разом в то самое мгновение, когда отвращение в глазах матери всего на секунду сменилось тревогой и волнением.
Кажется, мама сдалась, перестала бороться, не хотела чтобы дочь видела её такой. Но Гестия не закрыла глаза, гордость и обида не позволили. Вцепились мертвой хваткой в веки, заставляя наблюдать как вытекает из матери жизнь.
Хотелось кричать, но воздуха не хватало.

Секреты ушли вместе с ней. Забылись, потерялись на дне реки, зарылись глубоко в песок и ил, скользкий и склизкий.
С ней всё хорошо, говорят врачи.
Только никто не вернулся. Не с кем было связаться. И фамилия уже другая, чужая страна.
Гестия не спорила когда её отдали приемной семье. Кажется, вообще ничего не сказала. Молчала всю дорогу “домой”, зарываясь с головой в эти воспоминания, во всё что с ней случилось, не отпуская и не закрывая глаза, не отворачиваясь.
Ей выделили комнату, улыбнулись тепло, стараясь согреть.

Скоро будет ужин. Джин испекла чудесный пирог с черникой. Присоединяйся если захочешь…
Нужно время. В конце концов она потеряла родителей.

Но кажется, она уже отпустила. По крайней мере, надеялась, перебирая одну мысль за другой словно они весили больше положенного, пробуя их на язык.
Распахнула окно, и сразу же начала раскладывать вещи, делая этот дом своим.
Вкус пирога она почувствовала слабо.
Но вцепилась в свою новую жизнь крепко, побелевшими пальцами вцепилась в вилку, стараясь понять почему он такой безвкусный, не желая отпускать.
Люди, пожелавшие стать родителями, но не получившие своего ребенка, были рядом, держались за руки.
А перед глазами хлопает дверь; через щели проникает ледяная вода, заливает дом, гасит свет, отнимает всё.
И уже кажется не спросить что от неё прятали.

Всего год с новой семьей. Год, за который Гестия старалась отпустить, раз за разом просыпаясь ночью, распахивая окно и стараясь закрыться от мыслей, которых было слишком много.
На одиннадцатый день рождения она получила письмо.
На бумаге оттеснены четыре герба, внутри — летящий, выверенный почерк профессора МакГонагалл.
Кажется, на этой бумаге спрятано нечто, кусочек пазла.
И женщина, доставившая это письмо, — еще один кусочек. Как и взгляд, оценивающий, раздирающий кожу.

Гестия снова чувствует под подушечками пальцев с любовью вырезанное дерево, чувствует, как нечто встает на место когда она впервые берет в руки свою собственную волшебную палочку. Скользит по всей длине, перебирает пальцами; жадно, с опаской, словно сейчас вылетит из рук, окажется в чужих.
Гул толпы за окном почти стихает, этот момент — интимный, и даже мастер исчез. Она опять слышит голос матери, почти чувствует, как тянут древесину из рук, как ухает куда-то вниз сердце в страхе снова потерять, упустить.
Но рядом нет никого, кто посмел бы отнять её снова. Она не позволит. Вцепится зубами в плоть и будет рвать до белеющих костей.

И она погружается в этот мир, позволяет ему затянуть себя так глубоко, что и не вырваться. Она и не пытается. Зарывается в книги, поглощая информацию, жадно, требуя еще и еще. Словно пыталась наверстать.
И вот уже стоит перед распределяющей шляпой, в толпе таких же первогодок. Наблюдает за тем как с трепетом они опускаются на стул и ожидают вердикта. А когда приходит её очередь, когда властным голосом называют имя — не нервничает, даже не дрожит от предвкушения, наслаждаясь этим спокойствием, словно всё так и должно быть. Всё правильно.
Слизерин.

Кажется, Гестия Грейнджер — зазнайка, так еще и гордая к тому же.
Она знает как можно задеть. И отвечает в два раза больнее. Движения палочки плавные, словно она не пару лет держит её в руке, но — целую жизнь.
Может быть, тогда, ей стоило поговорить с отцом самостоятельно, стоило окликнуть его до того как закрылась дверь, потребовать ответа вместо того чтобы ждать, вместо того чтобы впитывать в себя всю желчь их с мамой отношений и надеяться, что однажды всё будет хорошо, что однажды за семейным столом раскроют все тайны и родители перестанут избегать дочь. Будут честны.
Возможно, стоило вцепиться в палочку матери, направить на неё, не позволить отнять; не смотреть в глаза чтобы не видеть презрения.
Она держит крепко — и уже не отпустит.